Россия и ее империя 1450–1801 by Нэнси Коллманн (review)

Abstract

Reviewed by: Россия и ее империя 1450–1801 by Нэнси Коллманн Алина Мезенова (bio) and Александр Белоусов (bio) Нэнси Коллманн. Россия и ее империя 1450–1801. Санкт-Петербург: Библиороссика, 2023. 783 с. Предметно-именной указатель. ISBN: 978-5-907532-45-8.* Англоязычный оригинал рецензируемой книги Нэнси Коллманн был опубликован еще в 2017 г., а сейчас русский перевод делает книгу более доступной для отечественного читателя. В одной из ранних рецензий на нее французская исследовательница Мари-Карин Шауб обратила внимание на желание автора отойти от взгляда на российскую историю через европейское зеркало, изображавшее страну в категориях архаизма и отсталости, и вписать ее в глобальную историю империй. Тем самым подчеркиваются черты, общие для евразийских и восточных империй, но также проясняется и их специфика.1 Этот тезис представляется нам оправданным: Коллманн открыто отрицает цивилизационные стереотипы и предлагает рассматривать "Россию" раннего Нового времени в духе концепции "империи различий". Лейтмотивом исследования служит идея вариативности политических практик, применявшихся монархами московского и российского государств с целью обеспечения их относительной стабильности. Центральная роль разнообразия переносится автором и на другие сферы жизни [End Page 193] общества, демонстрировавшего неоднородность сущностных характеристик на всех этапах своей истории. Таким образом, "империя различий" проявляет себя сразу на нескольких уровнях: многообразия политических стратегий, применяемых верховной властью в отношении полиэтничного и поликонфессионального населения страны; вариативности организации жизни внутри разных групп населения и сословий; тактического плюрализма административных реформ. Различия предстают фундаментальной категорией, объясняющей особенности политики и повседневной жизни, а также формирующей стратегию власти в не меньшей степени, чем воля законного монарха. Коллманн реконструирует панорамную и динамическую картину постоянной трансформации российской политии и сферы имперского воображения на протяжении нескольких веков. Начало повествования о "России" и ее "империи" с середины XV в. вызывает закономерный вопрос об обоснованности выбора этой точки отсчета. М. М. Кром отметил в своей рецензии, что в книге этот выбор не объясняется напрямую, оставаясь фигурой умол чания.2 Вероятно, следуя провозглашенной концепции "империи различий", Коллманн полагает, что к 1450-м гг. масштаб и многогранность разнообразия в формирующемся Московском государстве достигли некой критической величины, позволяя говорить о новом его качестве – "империи де-факто" (Глава 2). Претендуя на статус региональной державы после упадка Великой Орды, Москва имела поликультурных подданных – славян, финно-угров и тюрок. Территориальная экспансия начала обосновываться миссией "собирания русских земель" домонгольского периода несмотря на то, что "элиты, княжеские династии, религия, культура и основы национальной мифологии, появившиеся в Киевской Руси, были унаследованы не только народами, позднее вошедшими в число русских, но также будущими украинцами и белорусами" (С. 87). Начало формирования "де-факто империи" на целый век предшествовало окончательному покорению Казанского ханства, с которым исследователи обычно связывают проявление имперского характера Московского государства. Книга состоит из 21 главы, сгруппированных в три части, [End Page 194] а также вводных и заключительных разделов. Первая часть, "Создание империи", посвящена не только начальному периоду империестроительства, но и процессам расширения Российской империи в XVIII веке в Сибири и на западных окраинах. Характерной чертой "де-факто империи" Коллманн считает отсутствие имперской идеологии. Кроме того, уникальной чертой Московского царства было то, что автор характеризует термином Александра Эткинда "внутренняя колонизация". Преимущественно восточнославянское большинство тяглового населения внутренних территорий царства несло повинности в большем объеме, нежели население завоеванных окраин – нечто прямо противоположное практике, принятой в Османской империи. Автор объясняет это противоречие стремлением сохранить стабильность в отдаленных регионах, контроль над которыми был осложнен большими расстояниями и неразвитостью административного аппарата, которому хронически не хватало чиновников. Описывая разнообразие стратегий взаимодействия с покоренными народами, Коллманн нередко апеллирует к введенному Р. Уайтом понятию "срединная земля" (middle ground – "срединность"). Под этим понимается "зона контактов, неподвластная ни одному сильному государству, созданная в результате взаимодействия между народами, представляющими различные культуры и заинтересованными во взаимной торговле" (С. 100). Слабый контроль над завоеванными землями вел к установлению на обширных территориях гибридного политического режима, опиравшегося на поиск компромисса и договоренностей с местным населением. Две эти составляющие – наряду с насилием и принуждением – лежали в основе политической практики Московской "империи". Вторая часть монографии озаглавлена "Московская империя в XVII столетии". Применяя к более раннему периоду подход классического исследования семиотики имперской власти Ричарда Уортмана, Коллманн реконструирует "имперское воображаемое" через анализ репрезентаций царской власти в политических ритуалах, символах, терминологии и практике.3 В обществе с чрезвычайно низким уровнем грамотности письменные тексты играли гораздо меньшую роль, чем визуальный язык в формулировании идеи легитимности верховной власти. Как отмечала Е. А. Вишленкова, [End Page 195] "при низком уровне приобщения к письменному слову большинство подданных должны были быть визуально ориентированными реципиентами".4 От символизма саморепрезентации царской власти Коллманн переходит к описанию механизма ее действия. Она отмечает, что российская легитимность основывалась на общеевропейской концепции суверенитета, восходящей к римской традиции, однако испытывала и влияние чингизидского политического наследия. Автор не вполне проясняет характер этого сочетания, допуская некоторое противоречие: признавая роль ордынского прошлого в формировании легитимности российского суверенитета, Коллманн настаивает на невысокой интенсивности культурного взаимодействия русских княжеств с Золотой Ордой. Вероятно, сама автор не считает это противоречие существенным, поскольку видит источником легитимности верховной власти в Российской империи не династическую преемственность, а религиозную функцию законного монарха, заботившегося о спасении своих подданных. Еще меньшее значение имело признание легитимности власти со стороны "народа". Коллманн отрицает возможность существования не коего представительского органа при царе и не считает боярскую думу и земские соборы аналогом европейских парламентов. Речь может идти, скорее, об инструменте коммуникации между властью и определенными социальными группами. Лишь политический кризис мог придать земскому собору функцию дополнительной легитимации царской власти. В главе с красноречивым заглавием "Как государство применяло свое могущество" оценивается реальный потенциал российской раннемодерной государственности. К проявлениям государственного могущества автор относит принудительные перемещения населения, которые Коллманн считает заимствованными у монголов, формирование и снабжение армии, монополию на насилие, включая запрет дуэлей, как маркеров политической агентности, создание бюрократической системы, организацию ямской службы и контроль за общественной гигиеной. Социальную карту России в XVII столетии автор описывает как систему концентрических кругов, расположенных на разном расстоянии от общего центра – царской власти. Слабые горизонтальные связи и отсутствие развитого чувства сословной идентичности поддерживали [End Page 196] раздробленность общества и партикулярность отношений каждой группы с государем, что вело к широкому варьированию их статуса и обязательств. Сохранению стабильности в большей степени способствовала внутриэлитная динамика: брак царя предопределял состав ближнего круга, в который выдвигались представители семьи царицы и их протеже. Вместе с тем привилегии московских элит не были защищены юридически, поскольку сословные группы не были институциализированы как обособленные саморегулирующиеся корпорации. Особое внимание в книге уделяется функционированию сельской общины, на которой лежала большая часть социальных обязательств, выполнение которых обеспечивалось принципом коллективной ответственности. Этот же дисциплинирующий механизм использовался по отношению ко всему гражданскому населению. Важной частью функционирования российского общества были отношения церкви и государства. Как указывает Коллманн, Русская православная церковь в XVII в. еще не пережила процесс конфессионализации в смысле трансформации в инструмент контроля населения в интересах современного государства. Эта трансформация завершилась в XVIII в., когда любая официально признанная в Российской империи конфессия становилась элементом системы поддержания внутриполитической стабильности. Не стремясь создать единую национальную церковь, имперская власть все же разделила немалую часть функций политического контроля с православной церковью, узаконив при этом принцип веротерпимости. Третья часть книги, "Век империи: Россия в XVIII столетии", начинается с анализа петровской идеологии. Автор подчеркивает трансформацию представлений о легитимности монарха: вместо утверждения образа служителя христианской добродетели на первый план выходит непрерывная преобразовательная деятельность. Согласно новым представлениям, правитель должен служить своему государству, стремясь создать империю порядка и процветания. Речь идет о прусской модели полицейского государства, Polizeistaat, в основе которой лежала система устойчивой стратификации общества, разделенного на обладавшие особым юридическим статусом сословия-корпорации. Петр I, вдохновленный идеей глобальной европеизации, начал такую систему создавать. Дворянству был дарован целый корпус не существовавших прежде привилегий. По выражению Лоренца Эррена, это сословие "не [End Page 197] просто сформировалось на основе некой уже существовавшей социальной прослойки – его сотворил самодержец".5 Политическая программа Петра I видоизменила и усложнила контуры имперского воображаемого под воздействием идей немецкого камерализма и французского Просвещения, особенно активно продвигавшихся Екатериной II. Несмотря на то, что самодержавие стало ассоциироваться с активной государственной деятельностью и стремлением к упорядочиванию общества, в реальности ключевым фактором продолжало оставаться переплетение личных связей, и в целом функционирование имперского механизма сопровождалось массой проблем. В частности, Коллманн подчеркивает хроническую слабость финансовой системы России. Неизменными при этом оставались прежние практики управления, особое место среди которых занимало насилие. Впрочем, на протяжении XVIII в. можно говорить о том, что "общеимперский контроль со стороны властей стал более целенаправленным и эффективным" (С. 587). Последняя глава книги посвящена дворянству и дворянской культуре. Важной характери-стикой дворянского сословия автор считает проницаемость его границ, оставлявшую возможность социальной мобильности в российском обществе. Не будучи гомогенным в социальном отношении и даже не обладая единой сословной идентичностью, дворянство воспринималось некоторыми наблюдателями как "потерянное" сословие. Однако Коллманн скептически относится к этим оценкам современников и не считает их широко распространенными в дворянской среде. В целом работу Нэнси Коллманн можно оценить как успешную попытку интерпретации истории Российской империи через призму проблемы систематического разнообразия, на основе широкого круга современной историографии. Завершающий книгу раздел "Заключение. Формирование империи и представлений о ней" выходит за хронологические рамки книги, задавая историческую перспективу описанным в ней процессам. С точки зрения позднеимперского периода, московский имперский проект ярко отличается отсутствием национального чувства и готовностью к принятию определенной степени стратегического плюрализма. [End Page 198] Алина Мезенова Алина МЕЗЕНОВА, Институт истории, Санкт-Петербургский государственныйуниверситет, Санкт-Петербург, РФ. a.mezenova@spbu.ru Александр Белоусов Александр БЕЛОУСОВ, к.и.н., преподаватель, Университет ИТМО, Санкт-Петербург, РФ. belousov1504@gmail.com Footnotes * Рецензия выполнена в рамках гранта РНФ № 19-18-00073 "Национальная идентичность в имперской политике памяти: история Великого княжества Литовского и Польско-Литовского государства в историографии и общественной мысли XIX–XX вв." 1. Marie-Karine Schaub. The Russian Empire, 1450–1801 by Nancy Shields Kollmann // Revue d'histoire moderne et contemporaine. 2019. Vol. 66. No. 2. P. 198. 2. М. М. Кром. [Рец.] Nancy Shields Kollmann, The Russian Empire 1450–1801 (Oxford and New York: Oxford University Press, 2017). 497 pp., ills. Index. ISBN: 978-0-19-928051-3 // Ab Imperio. 2017. № 4. С. 295. 3. Ср. Ричард Уортман. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2 томах. Москва, 2004. 4. Е. А. Вишленкова. Визуальное народоведение империи. Москва, 2011. С. 15. 5. Л. Эррен. Российское дворянство первой половины XVIII века на службе и в поместье // Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века. Москва, 2012. С. 56. Copyright © 2023 Ab Imperio Алина МЕЗЕНОВА Александр БЕЛОУСОВ